Возлядовская А.М. Не-«удачники»

 По интернету бродит такое определение: "Неудачник - это человек 25-ти лет, который едет в общественном транспорте". Обычно, все, кто это слышат, бросаются спорить, но я соглашусь с определением.

Вдумайтесь, что такое "удача". Например, человек усердно учился, добросовестно работал, заработал себе на хорошую машину. Он добыл это своим умением и трудом, при чём тут "удача"? Это его собственная заслуга.

Другое дело если человек ничему не учился, нигде не работал и вдруг ему богатенький папа (или мама, или дедушка, или бабушка, или иной родственник) дарит не за что, не про что шикарную машину! Вот это - удача! В полном смысле этого слова.

Удача - родиться в богатой семье. Новорожденный ребёнок не затрачивает никаких усилий, никакого труда, никаких способностей, чтобы родиться у состоятельных родителей. Это чистейшей воды "удача" и никаких его заслуг. Или "не-удача" родиться в семье бедной, где придётся всё, в том числе собственную машину, зарабатывать своим трудом, усердной работой. "Удача" тут стоит в сторонке.

Вернёмся к определению. Возраст 25 лет, это возраст когда человек окончил институт и только начал работать, стаж может быть не более двух лет. А если он до этого отслужил в армии, период работы ещё короче. Пожалуй, в такой ситуации можно говорить только об "удаче", с помощью которой можно стать владельцем машины. Удачи, в виде богатого родственника или покровителя. Ибо мало кто может, едва окончив учебное заведение, моментально найти такую работу, которая позволила бы ему сразу приобрести автомобиль. Лишь тупая "удача" позволит ему это сделать, благоприятный случай и больше ничего. И если в час-пик 25-летний человек едет по городу на собственной машине (вероятно, желая пустить пыль в глаза), он не просто "удачник", но ещё и идиот: в час пик целесообразнее передвигаться на метро, а не стоять в пробках, пусть даже в собственной машине.
Источник

Жуковский и Император Николай I

 Отправляя А. И. Тургеневу стихотворение "Русская слава", Жуковский писал: «Посылаю тебе последние стихи мои. Приложенные экземпляры раздай по надписям. <...> Вот история моих стихов, которую сообщи словесно тем, коим будешь раздавать экземпляры.

Петербургский бунт усмирен был одним словом Государя: минута истинно героическая. Загорелся бунт в колониях: начальники все перебиты, и бунтовщики не хотят никого слушать. Государь едет туда один. Это было за день до рождения великого князя Николая. В самый день этот поутру мой Федор сказывает мне, что родился великий князь. Я бегу на половину Императрицы, чтобы узнать, правда ли это; между тем уверен, что Государю еще и думать нельзя возвратиться. Что же? Подхожу к дверям спальни; они отворяются, и он сам выходит, держа на руках новорожденного и à la lettre [буквально — фр.] задыхаясь от радости. Он успел возвратиться в одни сутки, одним словом кончив бунт, находясь посреди тысячи мятежников и сказав им, что они будут наказаны без пощады, что они приняли с трепетом, лежа у ног его (ранцами вверх, как рассказывал мне Арендт). Какой быстрый переход и к чему! Я пошел за Государем вслед и видел, как он положил своего младенца в колыбель, крестил его и над ним плакал. Я тогда же ему сказал: „Государь! Это перелом. Все пойдет лучше. Бог прислал Вам об этом вестника“. Это явление описано в последних двух строфах моей пиесы: к колыбели младенца пришел я от колыбели России. <...> Но падение Варшавы было то огниво, которое высекло из души моей эти стихи, которые, как ты сам увидишь, принадлежат к моим лучшим» (ПЖТ. С. 259—561).

Святая Русь, Славян могучий род,
Сколь велика, сильна твоя держава!
Каким путем пробился твой народ!
В каких боях твоя созрела слава!
        Призвал варяга Славянин;
        Пошли гулять их буйны рати;
        Кругом руля полночных братий
        Взревел испуганный Эвксин...
        Но вышел Святославов сын
        И поднял знамя Благодати.

Была пора: губительный раздор
Везде летал с хоругвию кровавой;
За ним вослед бежали глад и мор;
Разбой, грабеж и мщенье были славой;
        От Русских Русских кровь текла;
        Губил Половчанин без страха;
        Лежали грады кучей праха;
        И Русь бедою поросла...
        Но Русь в беде крепка была
        Душой великой Мономаха.

Была пора: Татарин злой шагнул
Через рубеж хранительныя Волги;
Погибло всё; народ, терпя, согнул
Главу под стыд мучительный и долгий!
        Бесчестным Русь давя ярмом,
        Баскак носился в край из края;
        Катилась в прах глава святая
        Князей под Ханским топором...
        Но встала Русь перед врагом,
        И битва грянула Донская.

Была пора: коварный, вражий Лях
На Русский трон накликал Самозванца;
Заграбил всё; и Русь в его цепях,
В Цари позвать дерзнула чужестранца.
        Зачахла Русская земля;
        Ей лях напомнил плен татарский;
        И брошен был венец наш Царский
        К ногам презренным Короля...
        Но крикнул Минин, и с Кремля
        Их опрокинул князь Пожарский.

Была пора: привел к нам рати Швед;
Пред горстью их бежали мы толпами;
Жестка далась наука нам побед;
Купили их мы нашими костями;
        То трудная была пора:
        Пришлец и бунтовщик лукавый
        Хвалились вырвать знамя славы
        Из рук могучего Петра...
        Но дало русское ура!
        Ответ им с пушками Полтавы.

Была пора: Екатеринин век;
В нем ожила вся древней Руси слава,
Те дни, когда громил Царьград Олег
И выл Дунай под лодкой Святослава.
        Рымник, Чесма, Кагульский бой!
        Орлы во граде Леонида,
        Возобновленная Таврида,
        День Измаила роковой.
        И в Праге, кровью залитой,
        Москвы отмщенная обида.

Была пора: была святая брань;
От Запада узрели мы Батыя;
Народов тьмы прорвали нашу грань;
Пришлось поля отстаивать родные;
        Дошли к нам Царские слова,
        И стала Русь стеною трона;
        Была то злая оборона:
        Дрались за жизнь и за права...
        Но загорелася Москва,
        И нет следов Наполеона.

Пришла пора: чудясь, узрели нас
И Арарат, и Тавра великаны;
И близок был Стамбула смертный час:
Наш богатырь шагнул через Балканы.
        Знамена развернул мятеж;
        Нас позвал лях на пир кровавый;
        Но пир был дан на поле славы,
        Где след наш памятен и свеж...
        И гости пира были те же;
        И та ж была судьба Варшавы.

Трудна пора: война и грозный мор
Царя и Русь отвсюду осадили;
Народ в беде ударил к бунту сбор;
Мятежники знамена посрамили;
        Явился Царь: их облил страх;
        Губители оцепенели.
        Но где же Он сам, пред кем не смели
        Они воззреть, и пали в прах?..
        Новорожденный сын в руках!
        Его несет Он к колыбели.

Покойся в ней, прекрасное дитя,
Хранимое святыней колыбели;
Ты Божий дар: судьбину укротя,
В тебе с небес к нам Ангелы слетели.
        Под грозным шумом бурных дней
        Сном непорочности почия,
        Нам времена являй иныя
        Святою прелестью своей:
        Отец твой будет честь царей;
        Возблагоденствует Россия.

        12 сентября 1831 г. 

Источник.

Граф Толстой об искусстве начала ХХ века

 Летом 1894 г. преподаватель литературы В. Ф. Лазурский встретился с Толстым и вел с ним беседу о поэтах-декадентах. «Лов Николаевич знаком с ними,— записал в дневнике Лазурский,— читал Бодлера, Метерлинка; говорит, что некоторые вещи у них не лишены интереса и своеобразной красоты; но вообще называет это движение болезненным и радуется, что оно у нас не прививается. «Ведь прочти произведение в таком роде нашему мужику и скажи ему, что это написано серьезным и умным человеком, он расхохочется: разве может умный человек заниматься такими вещами? А ведь вот занимаются же» («Литературное наследство», № 37—38. М., 1939, с. 451).

Проникновение декадентского искусства в Россию встревожило и подтолкнуло Толстого к продолжению теоретической разработки вопросов искусства. 2 ноября 1896 г. Толстой записал в дневнике: «Думал нынче об искусстве. Это игра. И когда игра трудящихся, нормальных людей—она хороша; но когда это игра развращенных паразитов, тогда она — дурна...» (53, 116). Через три дня в Дневнике писатель отметил: «Вчера написал 18 страниц вступления об искусстве» (53, 117). А 22 ноября того же года Толстой делает запись, свидетельствующую, что и на этот раз ему не удалось преодолеть трудности в определении сущности и задач искусства: «Запутался в статье об искусстве и но подвинулся вперед» (53, 120).

Статья «О том, что называют искусством» осталась незаконченной, но работа над ней вплотную подвела Толстого к созданию его эстетического трактата.

Из комментариев К. Ломунова